Традиционные представления о происхождении разума до сих пор сводятся к особой роли каких-то биологических видов — у которых физиология достаточно развита, чтобы обеспечить им заметные эволюционные преимущества по отношению ко всем остальным представителям животного мира. При этом носителями разума считают особей "разумных" видов (например, homo sapiens) — отдельные организмы, поведение которых (как и у всех животных) целиком определяется их видовыми особенностями, характером метаболизма. Отсюда обычная для буржуазной науки практика поиска органов и функциональных систем, ответственных за те или иные аспекты того, что мы склонны считать сознанием и разумностью. Прежде всего речь идет о разнообразии и пластичности динамики головного мозга, который такие "ученые" наделяют самыми невероятными свойствами — вплоть до присутствия физических взаимодействий, нигде более себя не обнаруживающих, — или способности мистически влиять на вещи и организмы без каких-либо материальных посредников. Развитие разума видится при этом как постепенное накопление органических элементов и овладение способами их объединения в высокоадаптивные комплексы, обеспечивающие ориентировку и сложное поведение в непредсказуемо меняющемся мире. Таким образом, разумность полностью сводят к интеллекту, — и не усматривают никакого принципиального отличия человека (как творца и носителя культуры) от животных (или будущих интеллектуальных машин): это сугубо количественная характеристика, мера "сложности" системы.

Можно было бы простить вульгарному натурализму это упрощение и поместить его на одну полку с прочими грубыми вульгаризациями, без которых не обходится никакая наука. Но здесь отнюдь не абстрактное теоретизирование: апологию животности политики активно используют для оправдания общественного неравенства и эксплуатации человека человеком, которая при таком при таком подходе ничем не дурнее использования рабочих животных: хороший хозяин заботится о скоте, удовлетворяет его потребности, — и вправе требовать производственной отдачи. Эта людоедская экономика предполагает, что у человека нет и не может быть потребностей иного порядка, животным никак не свойственных. И что единственная форма отношения человека к человеку — потребление, использование в своих интересах.

Другая сторона той же политики — буржуазный индивидуализм: каждый человек сам по себе, он представляет только самого себя, и нет никаких общественных интересов — а уж тем более объективных направлений развития человеческой разумности как таковой. Чтобы задавить конкурента — шум об общечеловеческих ценностях; но это вовсе не ценности человечества в целом, а всего лишь сходство вырванных из общества индивидов, — критерии соответствия роли экономической единицы в классовой экономике. Разрозненные единицы легко складывать и расставлять по ранжиру: когда капиталистам надо сломить сопротивление рабов, они сбиваются в хищную стаю; своих прислужников дрессируют как собачью свору; всем остальным предписано держаться в покорно повинующемся стаде. Правящий класс всеми силами препятствует сознательному объединению людей, стремится оставить их один на один с выстроенным за долгие века аппаратом классового насилия. Буржуазная "наука" решительно отвергает идею общественного производства как несовместимую с идеей собственности: каждый работает сам по себе и сам производит полезный продукт — который не принадлежит производителю только потому, что тот "добровольно" продал себя (свою рабочую силу) капиталисту — и новый собственник вправе распоряжаться плодами чужого труда, и перепродавать этот труд, не интересуясь мнением работника (который уже не принадлежит себе).

Физиологическая трактовка разума решительно отделяет человека от условий, предметов и орудий его труда: человек — всего лишь тело; все остальное можно смело отчуждать — отнимать, присваивать, использовать для манипулирования телами. Воспроизводство человека сводится таким образом к чисто биологическому размножению — которым хозяева могут управлять точно так же, как занимаются разведением домашних животных. Никакой инженерии — гибридизация и отбор. Разумеется, широкой публике ничего такого не говорят; политика буржуазных государств стимулирует рождаемость рыночными и прочими средствами — а пропагандистам предписано подавать это как социальную защиту и заботу о каждом человеке. А на деле — еще одна палочка-управлялочка: прикованный к настойчивому и уязвимому телу неминуемо оказывается в зависимости от тех, кто вправе это тело истязать или уничтожить.

Но даже современные технологии промывания мозгов не устраняют сомнений в непреодолимой животности. У всех на виду упрямый факт: новорожденные органические тела не становятся членами общества сами по себе — их предстоит долго вписывать в экономические условия, определять каждому подобающую общественную нишу. Получается, что определяющим в становлении человека разумного все таки будут культурные механизмы — а вовсе не выработка (сколь угодно сложных) условных рефлексов. По самой сути своей, культура противоположна животному состоянию — и поднимает человека над уровнем скота. Интуитивно все это чувствуют — и это прочно вошло в наш язык: назвать кого-то животным — резко отрицательная оценка.

Выражением того же самого на уровне общества в целом становится обратная сторона буржуазного индивидуализма — единая система воспитания и образования. Парадокс: чтобы внедрить в массы животный принцип "каждый за себя" (подразумевая, что за всех решает "бог"), надо сначала сделать их общностью, массой — и тем самым выработать отнюдь не животную восприимчивость к идеям.

Общекультурные стандарты складываются не сразу, через цепочку исторических форм. Становление классового общества (цивилизации) напрямую связано с возникновением древнейшего инструмента очеловечивания биологических индивидов — семьи. До сих пор — даже у идейных противников капитализма — бытует представление, что все остальные технологии социализации надстраиваются над этой "элементарной ячейкой" общества — и могут лишь дополнять и корректировать ее влияние.

Тем не менее, даже в такой усеченной формулировке, требование развития человеческого организма в принципиально общественной среде серьезно подрывает позиции вульгарных биологизаторов разума. Чтобы обойти трудность, пытаются обнаружить семейственность у животных — и выстраивают гипотетические цепочки переходных форм в первобытном обществе, трактуя любые общественные связи как внутрисемейное дело. Конечно, если называть семьей все, что угодно, — никакого различия между человеком и животными в этом плане усмотреть нельзя. Однако зачем нужна такая "наука" — если она, фактически, отказывается что-либо изучать?

Исторический материализм, в принципе, позволяет предложить новое направление мысли и показать, как семья зарождается в недрах первобытно-общинного строя — но именно это разрушение синкретизма приводит к распаду прежней общинности и знаменует начало классовой борьбы. Отсюда прямо следует необходимость исчезновения семьи с падением капитализма. К сожалению, классики не успели высказаться по этому поводу достаточно определенно. Они жили в эпоху, когда древнейшая история человечества и этнография находились в зачаточном состоянии, больше напоминая сборник анекдотов для типичного буржуа; от этой тенденциозности изучение древностей не избавилось и по сей день. Позже, в XX веке, марксизм превратили в религию — и вместо развития гениальных догадок канонизировали вынужденно ограниченные формы выражения. Этому способствовали и многочисленные примеры вульгарной "модернизации", когда якобы идейные партийцы старательно причесывали марксизм под модные идеалистические системы — на корню уничтожающие материализм в истории. В пылу борьбы с этими извращениями — отбросили и зачатки марксистского понимания человеческой духовности. В результате — последовательной философии воспроизводства материального носителя разума пока нет, а потому попытки поздних марксистов говорить о субъекте оказывались подвешенными в пустоте — которую тут же заполнял философский идеализм, узурпировавший право судить о движении духа. В частности, буржуазная идея "естественности" и вечности семьи оказалась очень живучей — и вместо спора по существу, обсуждали исторические случайности.

Материалистическое решение проблемы открывается бессмертным афоризмом Маркса: сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. Дальше можно обсуждать и уточнять — но предельно важно с самого начала отделить разум от животности, указать на принципиальное различие уровней воспроизводства мира в целом как основу для поиска определяющих черт человека разумного — и поставить главную задачу: преодоление неразумности природы и человечества.

На этом этапе еще остается лазейка для огульного биологизаторства: ссылка на общественный характер человека может быть истолкована как общинность: принадлежность стаду, или стае, — или еще какому-нибудь "человейнику". Слово коммунизм привязывает нас именно к такому, пошлому пониманию: коммунистический = коммунальный. После уничтожения СССР европейские компартии откровенно встали на этот путь, свели дело к борьбе за расширение прав органов местного самоуправления...

Существуют сложно организованные биологические сообщества — как внутри вида, так и в рамках симбиоза. Строгая иерархическая структура делает такие "прототипы" человеческого общества излюбленной игрушкой буржуазной пропаганды, указанием на "естественность" общественного неравенства. Массам внушают, что правильная организация классовой пирамиды — ключ к решению всех проблем, и поэтому в трудные времена достаточно реформировать систему, не меняя ничего по сути. А этим, конечно же, должны заниматься "грамотные профессионалы"...

Маркс начисто перекрывает путь подобным вульгаризациям, говоря о неорганическом теле человека, о совокупности вещей, продолжающих и усиливающих органы биологических тел: человек разумный способен выйти за рамки животных ощущений и видеть в мире такое, что недоступно никаким животным, — от квантов пространства-времени до Вселенной целиком. Точно так же, возможности воздействия человека на мир бесконечно превосходят масштабы любых телесных движений. Инструменты и орудия труда — неотъемлемая часть плоти, в которой материализуется разум. Включение в нее каких-то биологических тел возможно — но никоим образом не определяет нашего сознания, поскольку с развитием культуры именно вторичные, инструментальные отношения с миром оказываются повсеместно преобладающими.

Современный эмпирионатуралист все еще находит силы возразить: можно представить себе людей будущего как эдаких киборгов, как мыслящие машины, которые объединены в сообщества по тем же биологическим законам; буржуазная фантастика кишит подобными франкенштейнами. Такие существа могли бы обходиться вообще без тел и существовать в виде особой конфигурации физических полей на просторах метагалактики. Можно просчитать параметры метаболизма подобных космологических организмов — и предсказать направления их эволюции.

Во времена Маркса фантасты обходились монстрами попроще, скроенными (как в античных мифах или средневековых сказках) из частей животного происхождения. Но Маркс обратил внимание на то, как людей капиталистический способ производства делает придатками ("органами") машин, — и осознал противоположность этого процесса движению к подлинной разумности, необходимость освобождения от животности как таковой. Третий кит материалистической философии духа — сознательное переустройство мира, включая направленное изменение и пересоздание телесных форм — и значит, намеренное изменение характера протекания процессов в живой природе и в неживом. Не освоение уже имеющихся возможностей — а создание принципиально новых. Если природа так не умеет — мы ее научим!

Неживому вообще все равно, как что получится. Живое — меняется под давлением внешних обстоятельств. Разум обнаруживает себя там, где (и поскольку) он способен влиять на любые обстоятельства, подчинять природу (в том числе свою собственную) сознательной цели. Могут это ваши киборги? — тогда они разумны.

Конечно же, речь не о том, чтобы превратить людей в эдакие трансформеры, быстренько перекраивающие телесную оболочку при возникновении новых задач (хотя и это, по большому счету, полезно уметь). Наивная фантазия не уводит нас от животного тела (со столь же животной душой), а идеализирует идею индивидуальной пластичности, оставляя за бортом общественное содержание телесных превращений. Гораздо важнее — методичность и целенаправленность развития плоти разумных существ, постепенно освобождающего их от привязки к конкретным воплощениям. Разумное существо — не в единичном теле, а в совокупности всех тел, воспроизводимых обществом намеренно и планомерно. Обратно, никакая система тел не представляет кого-то одного, одинаково принадлежит всем. В своем предельном развитии, индивидуальный субъект уже не отличается от субъекта коллективного: это уровни одной иерархии. А значит, невозможно противостояние личности обществу, и никакие противоречия не обостряются до грани внешнего или внутреннего конфликта.

Гибкость телесной реализации, относительная независимость от носителя, как минимум, предполагает обязательность материального носителя — причем далеко не всякий человеку подойдет. Но сама постановка задачи сознательного конструирования разумных существ невозможна без отчетливого осознания их отличия от неживой и живой природы. Разумное использование технологических возможностей не делит целое на части — а, скорее, перераспределяет наличный материал для удобства совместного использования. В рамках другой деятельности распределение может быть другим. На уровне разума столь же бессмысленно говорить о "переселении" душ, как и в живой природе, — но по другой причине: поскольку дух уже во всем, ему просто незачем (и некуда) переселяться. Тем самым достигается эффективное отделение духа от его природной основы — и появляется возможность собственно духовного производства, на любом доступном материале. Мы вернулись к исходному тезису: разум как совокупность всех общественных отношений.

Простейший пример: если у животного ослабнет зрение — это его проблема, — и верный шанс погибнуть в агрессивной среде или при разборках внутри стаи. Напротив, человек — веер возможностей. Существует инструментальное решение — надеть очки. То есть, к биологической оболочке мы добавляем рукотворный орган, ничего общего с физиологией не имеющий. Но даже простейшие очки — это сочетание тысяч технологий, каждая из которых предполагает определенные формы общения. Поэтому на близоруком носу не просто комплект физических тел, а воплощение вполне конкретной культуры. В неразвитых культурах кому-то кажется зазорным носить очки — это явный знак дурно устроенного общества. Потому что духовно богатому, творческому человеку не обязательно иметь хорошее зрение — он может выразить себя иными средствами. Не опускаясь до анекдотов про Гомера и Бетховена, мы можем, например, предположить, что в каких-то случаях куда важнее внутреннее око — или чуткий внутренний слух. Капитализм навязывает людям чувство ущербности, неспособности соответствовать требованиям каких-то профессий — это "естественное" оправдание экономического и социального неравенства. Но там, где нет разделения труда, — всегда возможно разумно перераспределить трудовые ресурсы так, чтобы уравновесить органические и орудийные компоненты, ничем не стесняя движение духа. Как органические тела — люди уступают животным во многих отношениях; все вместе — они могущественнее любых живых существ.

Таким образом, воспроизводство материальной основа разума, его плоти, прежде всего требует такой организации общества, когда любые достижения культуры становятся доступны всем без исключения. Мы пересоздаем не только биологию, но и все способы соединения органических тел с неорганическими продуктами человеческой деятельности. Разумное воспроизводства разума начинается с разумного устройства экономики. Определяющая черта здесь — универсальность, способность каждого участвовать в общем труде; какие системы тел будут при этом задействованы — роли не играет: всегда можно выстроить подходящую. Еще раз повторим: речь об активном творческом участии, о труде, — а не только о доступности предметов потребления. Удовлетворение физиологических потребностей не столь существенно для становления разума. Сугубо животное поведение биологического тела (вроде параолимпийского спорта — столь же антигуманного, как и любой спорт вообще) отдаляет человека от субъектности, участия в переустройстве Вселенной. Когда урод изо всех сил цепляется за свою органическую оболочку — это уродство общества, не дающего людям свободно распоряжаться телами, восстанавливая недостающее в достойных пределах — и покидая то, что восстановлению не подлежит.

Да, есть примеры героической борьбы творческих людей со своими недугами — и человечество широко пользуется плодами их труда. Проблема в том, что все это единичные случаи, — не компоненты системы, а наоборот, абстрактно противостоящие системе фрагменты. Такие решения никоим образом не универсальны: достижения одного держатся на умерщвленных телах миллионов других. Исключительные условия для (пусть даже не совсем полнокровной) жизни — достояние достаточно богатых общественных групп (государств, классов, семей), которые таким способом лишь подчеркивают идею социального неравенства, в ущерб становлению подлинно разумного общественного устройства.

Конечно, важность даже такого источника надежды и демонстрации технологических перспектив невозможно переоценить. Однако человек, о котором заботятся больше, чем о других в аналогичной ситуации, острее чувствует свою ненормальность, ущербность, — а значит, к физиологическим проблемам добавляются психические. Поскольку же каждый при капитализме отчужден от значительной части культуры, психические болезни становятся одной из характеристических черт цивилизованного общества. У людей вырабатывается компенсаторное поведение: чтобы все было не хуже, чем у других! Поэтому люди с нестандартной физиологией, вместо того, чтобы искать подходящее для них творческое занятие, лишь пытаются подражать "здоровым" — копировать их деятельность. Что может быть глупее? Это насилие над (уже осложненной) физиологией — которое лишний раз подчеркивает, что никакого равенства возможностей нет, и не может быть. Точно так же, вместо изобретения принципиально новых средств взаимодействия с окружающей средой — изготовление протезов, жалкая имитация. Ничем не лучше попытки женщин во что бы то ни стало выполнять мужскую работу — борьба за равноправие (возможность занять чужое место) вместо равенства (возможность при любых обстоятельствах оставаться собой). Вместо сотрудничества и разумного распределения труда — конкуренция, уродство рыночной экономики, в которой выбор деятельности ограничен возможностью продать плоды труда ради сугубо физиологического существования.

Как только мы высвобождаем дух из физиологического плена, главной задачей развития разума становится универсализация способов деятельности, обеспечение их независимости от строения человеческих тел. Это означает как вариативность, наличие средств сопряжения орудий труда с различной органикой (возможно, включая животных разных видов), — так и высокий уровень опосредования, когда человек (разумное существо) воздействует на внешний мир не напрямую, а через единую систему управления механизмами (организмами) более низкого уровня. Например, писать книгу можно пером на бумаге, диктовать, или стучать по клавишам; для некоторых тел такие "механические" усилия исключены — однако все это можно перепоручить периферийным устройствам универсального инструмента ("компьютера"), общаться с которым все могут совершенно одинаково (транслируя биотоки мозга по беспроводной сети). В этом контексте рождение детей ничем не отличается от производства машин; и то, и другое надо приспособить к текущим задачам культуры — ввести в систему, в культурный оборот.

Тем не менее, материальный носитель разума неизбежно будет включать какие-то органические компоненты. Вовсе не обязательно возникшие естественным путем. Как отмечал еще Карл Маркс, орудия труда в каких-то отношениях эволюционируют вполне подобно живым существам, и здесь возникает своеобразная биология, непохожая на знакомую всем органику — но следующая тем же законам. Особи вида homo sapiens (с минимальными модификациями), вероятно, еще долго будут составлять деятельное ядро человечества — и потому их воспроизводство представляет несомненный интерес. Разумеется, это лишь заготовки, сырье для культурного формирования субъекта (образования и воспитания); однако общественные условия рождения человека — первичная культурная среда, которая в значительной мере задает тон всему последующему.

Воспроизводство человеческих тел важно не само по себе, а как возможность построения из них человеческого общества. С одной стороны, придется заботиться о телах (органических или еще каких-нибудь): содержать их в должном порядке, в готовности, — и компенсировать неизбежный износ. Но на первом плане — умение делать все это разумно, по-человечески, а не как выпадет физика или физиология. Говоря о рождении нового человека, мы имеем в виду не секс, не слияние половых клеток, и не химию нуклеиновых кислот, — нам интересно, чтобы все это происходило не само по себе, а в составе сознательной деятельности, преследующей далеко идущие цели, заведомо не предполагаемые схемой метаболизма. Воспроизводство материи субъекта — это не только рождение, но и рост, и физическое развитие, и здоровье, и смерть. Каждая из этих компонент зависит от других и требует окультуривания, решительного разрыва с биологией.

Когда химики научились из неорганических веществ синтезировать органику — это стало прорывом в науке, и противовесом мистической философии. Следующий этап — производить искусственно живые организмы, включая человеческие тела. Речь не только о генной инженерии (которая до сих пор плохо уживается с буржуазным правом), но и об индустриальной технологии эмбрионального развития, избавляющей половину человечества от физиологических ограничений и родовых мук: производство тел на (достаточно интеллектуальном) конвейере делает этот процесс сознательно регулируемым и изначально общественным — разумеется, в предположении, что тела не на продажу. Только тогда возможно полностью общественное воспитание будущих поколений — и разработка методов коррекции физиологии на этапе компоновки и сборки, что решительно предотвращает рождение физически ущербных людей.

Но не менее важно овладеть и другой стороной жизни — смертью. Пока рождение остается биологической случайностью (или прихотью, произволом) — трудно ожидать осмысленности в смерти. Переход к разумному, индустриальному деторождению — позволяет разумно ограничивать длительность жизни и органические тела смогут легко покидать этот мир, общественно контролируемым образом. Когда есть отчетливое понимание несводимости субъекта к единичному телу, его принципиально общественной сути и возможности существовать в разных воплощениях, — биологическая смерть уже не воспринимается как трагедия, крушение всего: это лишь этап, переход из одного бытия в другое. С другой стороны, у распределенного субъекта отмирание одной из органических компонент никак не сказывается на деятельности всего остального — а намеренное освобождение от жизни ничем не страшнее стрижки волос или ногтей.

Капитализм изо всех сил сопротивляется широкому внедрению эвтаназии — и тем более предоставлению каждому возможности самостоятельно решать вопрос о своем биологическом существовании. Объективная необходимость, конечно, пробивает себе дорогу — но жесткие правовые и финансовые ограничения делают добровольный уход из жизни редким исключением, доступным далеко не всем. Невозможность убивать варварскими методами — означала бы крушение капитализма как общественно-экономической формации. Правящий класс узурпирует право распоряжаться чужими судьбами — и отчуждение людей от смерти сродни лишению доступа к любым другим продуктам общественного труда. Уберите рыночные барьеры, уничтожьте собственность, — и классовой истории конец. Нельзя эксплуатировать того, кто не боится что-либо потерять.

Сознательное регулирование численности населения и разнообразия биологических форм — противостоит стихийности рынка. На этапе становления капитализма спрос на свободную рабочую силу оставался неизменно высоким — и отсюда иллюзия бесконтрольного роста населения, исторический пессимизм мальтузианства. Потом — другая крайность, резкое сокращение рождаемости — следствие объективно возникающей избыточности неквалифицированного труда, а вовсе не субъективное стремление людей не отвлекаться на возню с детьми, а "пожить для себя". Буржуазная пропаганда то борется с неумеренным деторождением, то выставляет напоказ поощрение многодетности... При том что миллионы людей умирают от голода и болезней, или принесены в жертву чьим-то геополитическим амбициям (желанию завоевать и пограбить).

То же самое в полной мере относится и к сфере здравоохранения. Буржуазная медицина не заинтересована в борьбе с болезнями: они важны как инструмент регулирования рынка — и потому развитие медицины идет по пути адаптации к немощам, частичной компенсации и предотвращения чрезмерных потерь. Засилье варварских методов, заставляющих людей всячески избегать этой пытки (включая разорение от безумной дороговизны) — следствие экономических причин; знаний и опыта людям хватает — но устранить влияние болезней на жизнь и деятельность людей столь же невыгодно, как освободиться от голода, нищеты и массового невежества.

Разумное отношение к собственной биологии ничем не отличается от сознательной установки на окультуривание природы: не просто сохранять ландшафты или биоразнообразие — а конструировать их; устранять ненужное и воссоздавать желательное — не навсегда, а по мере необходимости. Человеческую природу можно и нужно изменять. Но не как неуклонное приближение к какому-то абстрактному идеалу, существующему независимо ни от чего, — а как постановка текущих задач и их целенаправленное решение. Умение делать себя такими, какими мы нужны себе здесь и сейчас.

Господство высокотехнологичного общественного воспроизводства органических и неорганических тел не означает превращения людей в безликую толпу. Наоборот, массовое производство — плод рыночной экономики, когда продукт производится не под индивидуальную потребность, а как меновая стоимость, товар. При капитализме любые вещи — похожи на деньги. Необходимость экономического развития заставляет сохранять значительную прослойку кустарных производств, которые в узких пределах могут разнообразить продукцию, исследовать возможности новых технологий. Требование времени — внедрение массового индивидуализированного производства, когда любая вещь — на заказ, и ее качество несопоставимо с другими; когда ее ценность невозможно измерить деньгами. Индустрия человеческой органики потребует экспериментальных производств, сочетания искусства и науки, — и этот уровень единой системы воспроизводства также подлежит сознательной организации и творческому преобразованию.